Девушка решилась открыть всю правду о своей жизни в заточении, рассказать о пережитых детских страхах, слезах и отчаянии, а также о неоднозначных отношениях с похитителем Вольфгангом Приклопилом.

 

 

«Теперь я думаю, что с помощью своего жуткого преступления Вольфганг Приклопил не добивался ничего другого, как создать свой маленький, совер­шенный мирок с человеком, который бы целиком и полностью принадлежал ему. Обычными путями ему этого достичь не удалось, и поэтому он решил кого-то вынудить и сформировать для этой цели. На самом деле он не мечтал ни о чем большем, кроме любви, участия, тепла. Ему хотелось иметь рядом кого-то, для кого он стал бы самым важным человеком на свете. Видимо, он не нашел другого способа, кроме как похитить застенчивую десяти­летнюю девочку, надолго отрезать ее от внешнего мира, чтобы привести в такую психическую форму, из которой можно «слепить» нечто новое».

 

«В своем стремлении к идеальному миру он, по­хоже, не придавал никакого значения тому факту, что я была его узницей и каждое мое движение контролировалось. Если я когда-нибудь буду полно­стью принадлежать ему — если он, конечно, будет уверен в том, что я не сбегу, — тогда мы оба смо­жем начать другую, лучшую жизнь, объяснял он мне с горящими глазами.

 

О том, как должна выглядеть эта «лучшая» жизнь, он имел очень смутные представления. При этом его роль была четко определена: властитель в доме в разных вариациях. Ролей, предназначен­ных мне, было несколько. Домохозяйки и рабыни, избавляющей его от любой работы по дому, на­чиная с ремонта и заканчивая готовкой и убор­кой. Соратницы, к плечу которой можно присло­ниться. Заменой матери, помойным ведром для слива душевных переживаний, мешком с песком, в который можно вбивать ярость на собственное бессилие в реальной жизни. Единственное, что не подвергалось никаким изменениям — это его представление о том, что я целиком и полностью должна быть в его распоряжении. Моя личность, мои потребности или немного свободы не нашли своего места в сценарии этой «совместной жизни».»

Используя такие методы, Похититель держал меня в плену слабости пополам с зависимостью и благодарностью. Не бьют по руке, тебя кормя­щей. У меня была только одна рука, способная спасти меня от голодной смерти — рука мужчины, систематически доводящего меня до нее. Малень­кие порции еды иногда казались мне сказочными дарами.

 

Золоченые ручки, отполированные рукой идеаль­ной домохозяйки, ставящей на стол еду, приготов­ленную по рецепту своей еще более идеальной ма­тери. Если я все делала правильно и не уходила со сцены дальше кулис, иллюзия на какой-то момент становилась реальностью. Но каждое отклонение от сценария, который мне перед спектаклем не дали прочитать, жестоко наказывалось. Его непредсказу­емость стала моим злейшим врагом. Даже будучи уверенной, что я все делаю правильно, даже угады­вая, какой реквизит понадобится в этот момент, я могла ожидать от него чего угодно. Взгляд, слиш­ком долго задержавшийся на нем, не та тарелка на столе, еще вчера подходящая, могли вывести его из себя».

 

«Что мне тогда действительно помогло, так это мои разговоры с моим вторым «я» и записи в дневнике. Я начала новую серию листочков; те­перь я фиксировала не только издевательства, но и пыталась письменно внушить самой себе муже­ство. Лозунги выживания, которые я придумывала, находясь в подавленном состоянии, а потом читала вслух. Иногда это напоминало свист в глухом лесу, но все-таки срабатывало.

 

- Не поддаваться, если он скажет, ты тупая во всем

 -Не поддаваться, когда он тебя бьет

- Не обращать внимания, если он скажет, ты ничтожество

- Не обращать внимания, если он скажет, ты не можешь без него жить

- Не реагировать, если он выключит свет

- Все ему прощать и не таить злобу

- Быть сильнее

- Не сдаваться

- Никогда, никогда не сдаваться»

 

«Я замечала, что сопротивление фатальному реф­лексу мне снова дается труднее. А именно — пода­вить мысли об издевательствах быстрее, чем зажи­вут мои раны. Намного проще было ему уступить. Это было похоже на воронку, если я в нее по­падала, она неуклонно затягивала меня в глубину, в то же время я слышала свой собственный шепот: «Идеальный мир, идеальный мир. Все же хорошо. Ничего же не случилось».

 

Я должна была усилием всей своей воли проти­виться этой воронке, создавая маленькие островки спасения — мои записи, в которых я опять фиксировала каждое его издевательство. Когда я сегодня держу в руках ученическую тетрадь в линеечку, в которой ровным почерком, иллюстрируя текст аккуратными рисунками моих повреждений, я опи­сывала всю его жестокость, мне становится плохо. Тогда я делала записи, абстрагируясь от себя самой, как будто речь шла о контрольной работе»

 

«В лучшие дни он опять начинал рисовать себе наше совместное будущее. «Если бы я только мог тебе доверять, что ты не сбежишь... — вздыхал он в один из вечеров за кухонным столом, — я бы мог везде брать тебя с собой. Я бы поехал с тобой на Нойзидлерзее или на Вольфгангзее и купил бы тебе летнее платье. Мы могли бы купаться, а зимой ка­таться на лыжах. Но для этого я должен полагаться на тебя на все сто процентов — ты же сбежишь». В такие моменты этот мужчина, мучивший меня все эти восемь лет, вызывал у меня безумную жа­лость.

 

Я не хотела ранить его и искренне желала ему то розовое будущее, о котором он так мечтает: он выглядел таким отчаявшимся и одиноким на­едине с самим собой и своим преступлением, что иногда я почти забывала, что была жертвой — и не несу ответственности за его счастье. Но, соглашаясь с ним, я никогда полностью не поддавалась иллю­зии, что все пойдет очень хорошо. Нельзя никого принудить к вечному послушанию, а уж тем более к любви».

 

«Я не испытывала чувства ме­сти, наоборот, мне казалось, что сдав его полиции, я только переверну с ног на голову преступление, совершенное им. Сначала он запер меня, а потом я позаботилась о том, чтобы заперли его. В моем сдвинутом восприятии мира таким образом пре­ступление невозможно искоренить, а напротив, только усугубить. Зло мира не сократилось бы, а только удвоилось.

 

Все эти размышления в определенной мере до­стигли логической кульминации эмоционального помешательства, которому я была подвержена мно­го лет. Благодаря двум лицам Похитителя, благода­ря быстрой смене насилия и псевдонормальности, благодаря моей стратегии выживания, абстрагиро­вания от того, что могло меня убить. До тех пор, пока черное не перестало быть только черным, а белое только белым, и все погрузилось в серый туман, в котором теряешь ориентацию. Я настоль­ко сильно впитала это все в себя, что в некоторые моменты цена предательства по отношению к По­хитителю казалась мне выше цены предательства по отношению к собственной жизни. Может быть, стоит просто покориться судьбе, думала я всякий раз, когда воронка грозила затянуть меня в глу­бину, и я теряла из глаз свои спасительные островочки».

 

«Участие, проявляемое по отношению к жертве, обманчиво. Жертву любят только в том случае, ког­да можно испытывать свое превосходство над ней. Уже с первым потоком корреспонденции до меня дошли несколько дюжин писем, вызвавшие во мне тошнотворные чувства. Среди них было много от сталкеров, признаний в любви, предложений руки и сердца, а также анонимных писулек от извра­щенцев. Но даже некоторые предложения помощи иногда открывали истинные побуждения пишущих.

 

Такова человеческая природа — человек чувству­ет себя лучше, оказывая помощь более слабому, жертве. И это срабатывает до тех пор, пока роли четко распределены. Благодарность по отношению к дающему — прекрасное чувство; но в случае, если ею начинают злоупотреблять, пытаясь ограничить личностное развитие другого, все это приобретает неприятный привкус.

 

«Вы можете у меня жить и помогать мне по хозяйству, за это получите оплату, жилье и питание. Правда, я женат, но мы найдем альтернативу», — пишет один мужчина. «Вы можете у меня работать, при этом учиться гото­вить и убирать», — а это женщина, которой такое «вознаграждение» кажется абсолютно адекватным. За прошедшие годы я достаточно наупражнялась в уборках. Не поймите меня превратно. Меня глу­боко трогает каждое искреннее проявление участия и каждый истинный интерес к моей личности. Но очень тяжело, когда мою личность опускают до уровня нуждающейся в помощи, сломленной де­вочки. Это та роль, с которой я не смирилась, и не хочу соглашаться на нее и в будущем.

 

Сопротивление психологическому мусору и тем­ным фантазиям Вольфганга Приклопила не по­зволило мне сломиться. Теперь я на свободе, но меня хотят видеть именно такой — сломленной, не способной самостоятельно подняться на ноги и нуждающейся в постоянной поддержке. Но как только я отказалась носить на себе эту Каинову печать всю оставшуюся жизнь, отношение ко мне резко изменилось.

 

У милосердных людей, еще недавно присылав­ших мне старую одежду или предлагавших работу уборщицей в их квартирах, мое желание жить по собственным правилам вызвало осуждение. Сразу же пошла молва, что я неблагодарная и хочу из­влечь наибольшую выгоду из своей ситуации. Мно­гие посчитали странным, как это я смогла купить себе квартиру, сказки о громадных гонорарах за интервью переходили из уст в уста. Постепенно сочувствие обернулось недоброжелательством и за­вистью, иногда даже переходящими в открытую ненависть.

 

Особенно мне не могли простить, что я отка­залась осудить Похитителя, как того от меня ожи­дала общественность. От меня не хотели слышать, что нет абсолютного зла и существует не только белое и черное. Разумеется, Похититель украл мою юность, заточил меня в застенке и подвергал изде­вательствам, но ведь в самые важные годы жизни — между одиннадцатью и девятнадцатью годами — он был единственным близким мне человеком. Вы­рвавшись на свободу, я не только избавилась от мучителя, но также и потеряла человека, в силу обстоятельств ставшего мне родным. Но и прояв­ление скорби, непостижимой для других, было мне также непозволительно.

 

Как только я начинала ри­совать более неоднозначный портрет Похитителя, люди закатывали глаза и опускали взгляд. Их всегда неприятно задевает, если их категории добра и зла подвергаются сомнению, вступая в конфронтацию с аргументом, что персонифицированное зло тоже может иметь человеческое лицо. Темные стороны Похитителя не свалились с неба, никто не рожда­ется на белый свет монстром. Теми, кто мы есть, мы становимся из-за связи с миром и другими людьми. Поэтому мы все, в конечном счете, несем ответственность за то, что происходит в наших семьях, в нашем окружении. Признаться в этом самим себе непросто. Но несравненно труднее, ког­да кто-то держит перед тобой зеркало, в котором отражается чужое лицо.

 

Своими высказываниями я попала в больную точку, а попытками за фасадом мучителя и чистоплюя разглядеть человека, посеяла непонимание. После своего освобожде­ния я даже встретилась с Хольцапфелем — другом Вольфганга Приклопила, чтобы поговорить с ним о Похитителе. Я хотела уяснить, что сделало его таким человеком, который смог так поступить со мной. Но вскоре я оставила эти попытки. Подоб­ная форма анализа происшедшего не допускалась и велеречиво облекалась в форму Стокгольмского синдрома».

 

«С помощью этой книги я попыталась завер­шить самую длинную и самую темную главу моей жизни. Я испытываю глубочайшее облегчение, что мне удалось найти слова для описания всего от­вратительного и противоречивого. Когда я вижу их, воплощенными на бумаге, это помогает мне с уверенностью смотреть вперед. Потому что все, что я испытала, также придает мне силы: я пере­жила заточение в застенке, смогла вырваться из него и выстоять. Я знаю, что и на свободе смогу правильно распорядиться своей жизнью. И эта сво­бода начинается только сейчас, четыре года спустя после 23 августа 2006 года. Только сейчас, этими строчками, я могу подвести черту и действительно сказать: я свободна!»