...никаким притворством нельзя
ни скрыть любовь там, где она есть,
ни выказать ее там, где ее нет.
(П. Кальдерон)

 

Книга эта попалась мне на глаза в первый же день, как была выставлена на Самиздате. Заинтересовало предисловие, в котором упоминался фильм «Вам и не снилось». Тогда я узнала, что автором, написавшим одноименную повесть, была неизвестная мне писательница Галина Щербакова. Сам этот факт мне ничего не говорил, но фильм, который я посмотрела в 80-м году, помнила очень хорошо. Да, это была сенсация в то время, нечто новое, смелое, откровенное.

Я хорошо помню впечатление, которое фильм произвёл на молодую публику – некое волшебное очарование. Удивительно достоверная игра молодых актёров, атмосфера столичности, сильно отличающаяся от нашей захолустности, потому что даже третий по величине и значению город СССР – Горький - был, как у нас говорили, всё же большой деревней. Что же говорить про настоящую провинцию, где этот фильм показался как бы началом новой эпохи – признанием права юных на настоящую любовь.

 

Ромка и Юлька – герои-современники, мыслящая и чувствующая верхушка среди легкомысленных сверстников. Они могли бы жить в нашей тогдашней реальности, любить то же, что любили мы, пережить то же, что доставалось на долю молодых, этой новой, светлой волны, настроенной на жизнь. И это был восьмидесятый год – самое начало той десятилетней войны, в которой сгорело много молодых, наивных душ, и которую потом предательски назовут позором социализма. Тогда атмосфера этой изнурительной войны была окутана ореолом героизма – были отпечатаны портреты первой двадцатки героев, погибших за Родину и интернационализм. Такие красивые, одухотворенные лица. Наверно, эти парни погибли красиво – бежали, охваченные духом единения, с криком «ура!» по выжженной земле Афганистана и каждого из них нашла прекрасная, героическая смерть. Падали они, сражённые пулей в сердце, медленно падали на землю, обратив к небу свои глаза, уже глядящие в вечность. А потом их торжественно привозили на родину, вручая матерям, и благодарил пожилой майор или подполковник простую русскую женщину за то, что она вырастила героя, отдавшего жизнь за Родину. И она с гордостью вытирала слёзы.

 

Да, тогда мы ещё не знали, что это за война, и были полны иллюзий. А потом перестали встречать грузы-200 с оркестрами – просто выносили цинковые гробы и складывали штабелями на перроне, а по вручении посылки адресату молча и жёстко отпихивали орущих в помешательстве родителей, не давая заглянуть в гроб. Уже никого было не обмануть красивой историей про героизм – всё понимали, ЧТО может быть в намертво запаянном цинковом ящике.

И Ромка мог попасть в Афганистан, он тоже мог бы бежать с автоматом навстречу смерти, чтобы остаться вечно юным. И он мог падать с глазами, полными неба. Но это была бы совсем другая история, а тут – красивая сказка про современных Ромэо и Джульетту. Легкая, очаровательная, со счастливым финалом.

 

Да, это было современно, откровенно стильно, ярко и для нас всех попросту несбыточно – как будто иная жизнь.

И вот эта книга со странным названием «Мама, не читай!» - есть творение дочери той писательницы, чьи книги мне не удалось ни разу подержать в руках, о которой я просто и не знала, живя в нашем городе, где купить что-то из книжных новинок было во времена моей юности просто невозможно. Книги мы доставали – через местком, разыгрывали подписки, рылись на барахолках. Собрать приличную библиотеку по тем временам было довольно трудно – большей частью за исключением подписных изданий книги доставали случайно или по знакомству. С творчеством современников познакомиться можно было только из толстых журналов: «Нева», «Иностранная литература», да и те сложно достать.

 

Интересно, о чём пишет дочь той самой Щербаковой? И вот уже в аннотации вижу резко негативный посыл: обвинение матери в лицемерии, лжи, жестокости, претензия за сломанную жизнь дочери, обличение в писательской неправде.

Не скажу, что это произвело на меня впечатление, в конце концов, каждый волен рассматривать свою жизнь с собственных позиций. Я приняла это, как тезис, доказать который Шпиллер ещё предстоит. Ну, какие гнусности тайно творила автор нашумевшего тридцать лет назад бестселлера?

 

Почти с самого начала я начала испытывать недоумение. Полная неконкретика, скорее намёки, нежели факты, выводы на уровне подросткового максимализма и даже нагнетание впечатления – вот что я обнаружила.

 

 

Ну с кем из подростков не случается обиды на родителей? Особенно чувствительны к малейшему игнорированию своей юной персоны девочки. Кто не говорил себе и не писал в тайном дневнике таких слов? Я помню за собой такое, те же самые слова, сказанные самой себе под злые слёзы обиды, в полной уверенности, что нет человека, могущего понять меня. Такая форма мести, сладкое самоистязание несчастного, замученного существа, жертвы бесчувственных родителей, мученицы жестокосердной педагогики, дерзнувшей бросить мне упрёк в несовершенстве.

Со вполне понятным недоверием к этой известной взрослому человеку повышенной детской ранимости я читаю и дальнейшие строки. И не обманываюсь: автор ставит себе в упрёк самый факт своего существования, бичует себя за то, что сделалась обузой своей матери, вырвала её из оживлённого потока жизни, приковала к своей персоне и стала причиной выпадения из карьеры. Якобы всё это в совокупности и есть причина нелюбви Галины Щербаковой к дочери.

Я нахожу всё это надуманным. Женщина, которая решила стать матерью, обычно понимает, что рождение ребёнка на много лет изменит её жизнь, а скорее и навсегда. Карьера в этом случае тоже несёт неизбежный урон. Если при рождении первого ребёнка женщина ещё может заблуждаться, то появление второго – это уже осознанный шаг. Такие вот практические соображения против чисто подростковой рефлексии.

 

Странным аккомпанементом этим обвинениям служит признание Катерины в своем тогдашнем обожании матери – странность в том, что сам детский восторг и вера в непогрешимость Г.Щ. ей же ставится в вину.

 

 

Раскрывая тайны своей семьи, автор не может миновать и старшего брата. Горькое признание враждебного отношения старшего брата к маленькой сестре, такое нередкое в семьях, где первенец – сын, а второй ребёнок - дочь. Ситуация настолько характерна, что достойна стать хрестоматийным примером. Ситуация, где исключение подобно чуду. Да, в этой семье случилось так, как во множестве других, и нет в этом ничего невозможного.

Грубость, тычки, пренебрежение со стороны брата, и напрасные попытки со стороны сестры добиться признания – обычный случай. Надо ли говорить, что детская ревность в таком случае обвиняет именно мать, даже не отца, за пренебрежение со стороны обожаемого старшего брата. Обвинение звучит стандартно: они его больше любят, чем меня.

Углубляясь незрелым детским умом в эти дебри внутрисемейных конфликтов можно дойти до совершенного мазохизма. Но опыт говорит о том, что все эти слёзные бури со временем проходят, человек вырастает и уже иначе смотрит на прошлую ситуацию – чаще с юмором. А здесь во всей полноте сохранилось незрелая подростковая оценка себя и домашнего окружения. Нет, я не могу проникнуться сочувствием ко взрослой женщине, которая так подробно смакует свои детские впечатления (сколько же раз потом я прочитаю это же в чужих комментариях!).

Эти же строки об отношениях сестры и брата несколько диссонировали с уже сложившейся оценкой:

 

 

Что же он такого делал? – удивляюсь я. Прощупывал на сестрёнке рёбра или что похуже? Сказано как-то вскользь, неконкретно, словно сквозь зубы, чтобы скорее миновать эту тему. Вот тут бы надо дать развёрнутую картину, раз уж взялась обвинять, но вместо этого скомканная, туманная картина.

 

 

Какой русский не любит выпить в компании друзей?! Сейчас многим не понять этого, но, начиная с шестидесятых, и вплоть до девяностых у нас были в практике кухонные дебаты на политические темы. Будь то работяги или интеллигенты – было в этом какое-то сермяжное щегольство. Что-то доказывали миру и самим себе. Про нас ведь сказано, что более всего русские любят рассуждать на три темы: политика, медицина, педагогика – три общественные сферы, в которых не обязательно быть профессионалом, чтобы с азартом выдавать очередной оригинальный рецепт скорейшего достижения всеобщего блага.

Надо думать, споры подогревались спиртным (не пить же молча!), а горячие дебаты требовали новой порции горячительного. Всем знакомая картина. Как смешна и трогательна была тогдашняя интеллигенция, ещё полная уверенности в значимости своих мнений и познавательной ценности подобного рода дискуссий. Чем менее вязали лыко ораторы, тем страстнее выступали. Поэтому, когда читаю про эти «тополя-ааа, тополя-ааа», так и вижу, как сидят по случаю очередного Первомая или Октябрьского праздника, а то и просто зарплаты, у нас на кухне и поют всё те же «тополя-ааа» - это второй номер после политики.

Сейчас мне это кажется смешным и милым, как наивные чудачества навсегда ушедшего блаженного и чистого мира. Ну да, сейчас уже не запоешь с таким упоением и братским чувством те самые «тополя-ааа». Поэтому и нахожу обвиняющие слова автора пустыми придирками и поиском компромата. И недоумеваю: так что плохого сделали ей родители? Вижу много желчи, а причину не наблюдаю.

И тут вдруг неожиданный пассаж. Такой приторный, надуманный, нарочитый, картинный:

 

 

О чем и о ком речь? Кто этот любимый? Но сам тон мне показался донельзя ханжеским. А противопоставление откровенной спекуляцией. Ну можно ли сравнивать простецкие кухонные посиделки в то небогатое время с изысканной чопорностью римского ресторана и прочими «буржуазными» заморочками?! Всё это мне не прибавляет симпатии к автору, тем более, я так и не вижу того зла, которое Г.Щ. причинила дочери.

 

Как охотно порой матери вспоминают при юной дочери о том, как была она сама некогда хороша, как много поклонников по ней вздыхали. Такое не рассказывают сыновьям – только дочерям. Что-то вроде девчачьих секретов, и мать, вспоминая, как будто молодеет. И видится матери подзабытое прошлое сияющей сказкой, а сама она себе – принцессой. Она не помнит ни прыщи, ни сальные волосы – эти детали теперь незначительны. Но каждый посторонний взгляд и любое слово кажутся признанием в любви, призраком ушедшей юности. Какая дочь не наблюдала подобных материнских экскурсов в воспоминания. И какая дочь себя не сравнивала с матерью – не в свою пользу. Иногда смотришь на фотографии молодых родителей и их ровесников, то замечаешь какую-то странную, чуждую нынешнему времени красоту. Сейчас уже не встретишь таких лиц – ушла порода. А Галина Щербакова, судя по фотографии, была очень хороша в молодости.

 

С каким неловким чувством я читала эти строки, написанные взрослой женщиной - в них звучит голос девочки-подростка. Ну что такого-то? Где зло, обман? О да, порой и я в подростковые годы ловила на себе сожалеющий взгляд матери: ну как такая некрасивая дочка у неё получилась – вроде оба родителя собой хороши. Сбой генетики? Вообще-то бывает. Но большей частью всё выравнивается, и страдания по поводу недостатков внешности благополучно забываются. Ну в самом деле, глупо обвинять родителей в каждом прыще на подбородке!

Надо обладать особо мрачным характером, чтобы так упиваться подобными мелочами. Действительно, ведь имеет место такое тайное соперничество матери со взрослеющей дочерью – недолго, но имеет. Важно, наверно, женщине в пору последнего приступа молодости на миг почувствовать себя неотразимой прежде чем окончательно расстаться с иллюзией неизменяемости. Всё это благополучно проходит, забывается.

Ну, нет, нет пока ничего, что можно было бы поставить в вину Г.Ш. как матери! Кроме, разве что, того смутного эпизода про ночные прощупывания брата. Только это пока удерживает меня от желания оставить чтение. Я терпеливо жду, когда мне покажут настоящие факты, доказывающие, что Г.Щ. действительно была так плоха. Пока не наблюдаю ничего, выходящего за рамки вполне естественного, лёгкого конфликта поколений. Простого человеческого непонимания.

И моё отношение к дочери Г.Щ. всё более скатывается к минусу. Это ненормально: так усердно сосредотачиваться на подобных мелочах, имеющих место практически в жизни любой девочки.

 

 

– мне это всё не говорит ничего. Чисто субъективное впечатление, которое невозможно передать другому субъекту, которое вообще можно объяснить чисто характерными причинами.

 

 

 

Читаю с улыбкой и лёгкой ехидцей. Да, согласна, хорошая одежда сильно повышает самооценку. Обидно, когда сверстницы смотрят на тебя свысока и бросают едкие замечания касательно твоей внешности. Да, это очень важно в юные годы, когда уверенность в собственной значимости близка к нулю, а все вокруг оценивают друг друга вовсе не по уму. И всё же не много ли внимания уделяется этой теме? Да, время было бедное, насколько помню.

Для меня всегда было загадкой, где родители моих подруг добывали стильные шмотки. Кто не жил в то время, тот не видел шокирующий даже наш закаленный дефицитом самых необходимых вещей вкус зрелищем однообразно серых платьев из идиотского сатина или 100% вискозы такого убогого фасона, что в них разве под корову садиться.

Швейная промышленность выпускала потрясающее безобразие, и оно пылилось длинными рядами, заполняя своим убожеством все пространство этажа в универмаге. Кто снашивал ряды этих серых, в бледный пролетарский цветочек, топорно сшитых платьев – неизвестно. Может, их время от времени мелко резали и запахивали в землю, но это скудное единообразие регулярно пополнялось такой же единообразной серостью.

Умение вязать и шить в те годы было единственным спасением для женщин, желающих выглядеть красиво. Из совершенно пустякового материала, из тех же ниток десятого номера иная умелица могла творить фантастические шедевры. Но девушка, пришедшая на танцы в платье из оляповатого кримплена, могла стать королевой бала. Особенно, когда в комплекте имелись туфли на здоровенной платформе с толстенным тумбообразным каблуком, которые в народе называли «коблы».

Я помню это время. В дефиците было всё. Но было это у нас, в провинции. Странная распределительная система в торговых сетях иногда выкидывала диковинные номера. В больших универмагах в крупных промышленных городах, каким был в то время наш Горький, практически невозможно купить приличной одежды, а в поселковых магазинах иногда попадались импортные вещи.

Это было большое везение. Но в столице, насколько я знаю, положение было куда лучше – именно оттуда везли наши фарцовщики стильные вещицы. Только нужно караулить у входа в ГУМ ли ЦУМ, прорваться в открытие с первой волной покупателей и тогда реален шанс поймать стоящую шмотку. А ещё эти спасительные комиссионки, валютные магазины. Короче, кто хочет, тот может. И барахолки тамошние с нашими не сравнить.

 

Это у нас барахолкой назывался затоптанный пятачок где-нибудь возле кладбища, где слоняется затемно полтора десятка таинственных и пугливых личностей, осторожно показывающих товар из-под полы и готовых при первом же свистке тикать через мелкую речку с непечатным названием и прятаться от облавы в бурьянах.

Приобрести приличные сапоги для дочери, значит выложить почти месячную зарплату того же учителя. Много ли можно накупить на такие деньги? Надо думать, особо хорошо одетых девчонок среди нашей молодёжи не было – все выкручивались, как умели.

Да, я помню это. Многие помнят, и не особо переживают. Ну было, да прошло. Что на этом заостряться? Пора уже всё забыть. И уж тем более не выставлять матери в вину наивное заблуждение, что хорошую девушку красит не одежда. Да, было у старшего поколения такое, унаследованное ещё от страшного военного времени настроение: главное, чтобы не было войны! Они умудрялись влюбляться в перешитых платьях и дырявой обуви, а замуж выходили без специального белого платья. В-общем, несерьёзный довод. В наше время сказали бы: мещанский. Пока не вытанцовывается причина той решительной позиции, с которой произносятся обвинения Г. Щ. Я по-прежнему жду убедительных доводов и не нахожу их.

 

А между тем в комментариях звучит такое горячее сочувствие автору, взволнованные признания в тайно скрываемом отчаянии, поломанной судьбе, душевном страдании. Но гораздо чаще звучат гневные обвинительные речи. Я пока не с теми, и не с другими. Не нахожу причин для таких мнений. Да, я знаю, как унизительна бывает бедность и невозможность приобрести порой самое необходимое из одежды, не говоря уже о щегольстве, но наше поколение в большинстве прошло через этот период. Вспоминая о неспособности моей матери приодеть меня, я не обижаюсь на неё, на её беспомощность в деле добывания «по знакомству» модных шмоток, на её неумение шить и вязать, на вечное безденежье. Поэтому, хоть и понимаю Катерину Шпиллер, в полной мере сочувствовать её горю не могу. Да, знаю: московский стиль жизни отличался от нашего, провинциального. Это была своеобразная элита со своей, высокой по тому времени планкой требовательности к внешнему виду. Читаю про тот самодельный прибор, состряпанный Катериной из «бабушкиных» панталон и бумажных чулок.

 

 

Да, я вспомнила! Было оно, было! Мы тоже изобретали в свое время подобные конструкции, но не для тепла, а для форсу. Пришивали кошмарные вигоневые чулки, в каких старым бабкам только щеголять, к трусам – получались колготки. Мы хвалились друг перед дружкой своей изобретательностью.

 

Очень трудно было купить нормальные женские трико. Продавались колючие полушерстяные «парашюты» больших размеров. Были они трёх базовых цветов: старушечий коричневый, нагло-синий и мышиный серый (считался фарсовым!). Не существовало в природе фигуры, подходящей крою этих изделий: для этого следовало вывести специальный вид женщины – коротконогой, с чрезвычайно развитой задней частью и талией около подмышек. Да, это было. Только не в то время, когда Катерина изобрела свой «гибрид», а несколькими годами ранее, и не в Москве, а на том обширном пространстве, которое находилось за пределами столицы, и называлось СССР. А вот в столице в середине семидесятых не было таких проблем с колготками. Я это знаю хотя бы потому, что даже у нас в Горьком можно было к тому времени купить тёплые колготки в обычных магазинах. Только стоили они недёшево, зато и качество было. Так что, сочувствую Катерине: надо высоко витать в облаках, чтобы не суметь в Москве в то время купить дочери приличные колготки. Хотя, какая это всё чепуха, чес-слово! Тянет разве что на небольшую досаду при воспоминании о трудностях, какие были в то время. Были совершенно конфузные случаи, порой до слёз, но всё прошлось и забылось. Так отчего же меня больше это не колышет, а Шпиллер всё ещё это со злопамятностью вспоминает такие пустяковые факты? Поэтому я и не могу сочувствовать ей, поскольку тему эту давно в нашей стране проехали.

 

 

Ах, обувь! Это особая тема. Опять же, в провинции, а наш большой город, третий, напоминаю, по союзному значению был удручающе беден на обувь. Помню, как в середине восьмидесятых иду с работы и по пути захожу в самый большой специализированный магазин района. Огромное помещение, занимающее первый этаж восьмиподъездной высотки. Огромные стеклянные витрины. Просторные отделы внутри. В женском отделе поражает разнообразие обуви. Её два вида: покойницкие кожаные тапки двух цветов: черные и коричневые. И чешки – чёрные, белые, синие. Испытав кратковременный шок, понуро иду из магазина. Если у моих тридцатирублёвых шлепок лопнет последний ремешок, то завтра мне не в чем будет идти на работу. Может, проволокой прикрутить?

 

Ещё хуже обстояли дела с подростковой обувью. Помню совершенно кошмарный случай из моей жизни. Мне тринадцать, я собираюсь в школу. Вот надеваю свои шикарные, три раза уже подкрашенные в мастерской импортные туфли (польские!) с бантиком и вдруг – раз! – подошва отлетает! Кратковременное замешательство, но я оптимистично нахожу выход из положения. Не идти в школу я не могу (даже в голову не приходит - подвести маму-учительницу?!!). Достаю пару маминых туфель – дешёвка, сберегаемая на крайний случай. Матерчатая обтяжка и каблук шести сантиметров – тридцать восьмой размер. Я не теряюсь, напихиваю в нос вату и бодро ковыляю в школу, надеясь, что меня не вызовут к доске.

Отлично понимаю, как смешно выгляжу. Но мне не повезло, меня вызвали к доске. Что хуже: сказать, что не выучила или выставиться на посмешище? Я не могла подвести маму и пошла на осмеяние. Вечером, когда мать вернулась из школы, она уже, конечно, была в курсе. Учительница географии с такой доброй улыбкой смотрела на меня, а потом наверняка, смаковала удовольствие, рассказывая коллеге: твоя-то сегодня пришла в школу в твоих туфлях на каблуке.

Ноги тонкие, платьице коротенькое, а туфли большие. Это же так мило и забавно: все девочки хотят скорее быть взрослыми и рядятся в мамины туфли.

Вот я сижу за уроками, хмурая, а мама прямо со входа ласково спрашивает: доченька, зачем же ты туфли мои надела? Тебе же рано ещё.

А в чем мне в школу идти? – с подростковой раздражительностью и недавней обидой спрашиваю я и выкладываю на стол сквозную туфлю. Тут у мамы вся улыбка слетела, а глаза сделались, как пятаки: блин, в чем девка завтра в школу пойдёт?!

Кажется, мать потом пыталась «подлечить» злополучную пару у обувного мастера, то есть пришить подошву к верху, чем заслужила от мастера возмущённое «дамочка, ну вы чо?!» Не помню, как мы выкрутились из этой ситуации.

А ведь мать тоже не догадалась, что рано или поздно этим заношенным туфлям, которые и в пир, и в мир, и в добры люди, придёт конец. Такая вот беспечность. Что же мне, сердиться на неё через столько-то лет? Так что, хоть и сочувствую я Катерине по поводу болезни её ног, но особо осуждать родительницу её не могу – такие уж они были в те поры. Иной раз безалаберные, увлекающиеся. Моя вот в работе варилась, а та в творчестве.

Читаю дальше эту эпопею – я решила твёрдо довести дело до конца и разобраться, что к чему прежде, чем вынесу свой окончательный вердикт.

 

 

Эт постойте, эт о чём?! Какие лафайеты, какие парижи? Мы в СССР или в Европе? Какой такой любимый человек? О ком речь? Так речь идёт вовсе не о московских магазинах? Вся эта слёзная иеремиада разыгрывается на фоне парижских бутиков и модных лондонских лавок?! Как говорится, у кого-то щи жидки, а у кого-то жемчуг мелок! А я ещё её жалела!!

Я молча свирепею, наливаюсь холодной неприязнью и читаю дальше, попутно просматривая комментарии. Не было украшений у неё? К чёрту – у меня их тоже никогда не было. Два кольца обручальных, и те спёрли. У Галины Щербаковой тоже не было ни золотинки – человек наш.

 

 

Страна бедная потому что. Правда, многим это не мешает носить по три кольца на каждом пальце, но к моей семье это не относится.

 

 

История с уроком труда меня вообще насмешила. Дело в том, что со мной было точно также, только не в четвёртом, а в седьмом классе. Все девочки вдохновенно и старательно трудились, обшивая тесьмой карманы и тщательно обмётывая швы – они шили халаты. А я оказалась всех умнее: сляпала уродище по основной выкройке, получила тройку и осталась довольна – швейное дело тогда было ещё не для меня.

«Да? – с печальным недоумением спросила мама, разглядывая «изделие», – А я думала, что ты сошьёшь себе халат»

Действительно, ведь это мог быть халат. Зря запортила ткань. Но из-за чего так убиваться, рассматривая свои музыкальные пальцы и в ужасе спрашивая себя: как они могли так подвести свою хозяйку. Нет, в этой сцене на мой взгляд явный перебор трагизма – попытка выжать слезу из совершенно пустяковой ситуации. Моя мама, хоть и имела швейную машину «Подольск», шить тоже не умела. Самый большой её творческий искус в те времена был – это сотворить наволочку или подшить полотенце. Но это не значит, что надо в её неумении искать причину своего провала. Так я полагала.

Но вот последующая в книге сцена наказания за неуспех в швейном деле мне показалась весьма неадекватной прегрешению. Всё же четвёртый класс, не седьмой. Ну да, нагорело за тройку, сурово нагорело. Если верить описанию, знаменитая писательница сыграла сцену с экспрессией Отелло, удушающего Дездемону. Наверно, этот мастерски разыгранный драматизм, высокая шекспировская трагедия, может соперничать с проклятием, обрушенным королём Лиром на дочь-предательницу, которая на этот раз всего ли просила папу призвать свою свиту к порядку и перестать транжирить средства:

 

О, смерть и жизнь! Стыжусь

Что мужество во мне ты расшатала,

И эти слёзы, что невольно льются,

Ты вызвала. Тьма на тебя и вихрь!

Пускай удар отцовского проклятья

Все чувства поразит в тебе!

 

 

Реакция для ребёнка неожиданная. Кого бы так проняло простыми словами? Дети боятся физических наказаний, а устная выволочка для них – желаемый исход. Как можно в нескольких словах вчистую уничтожить ребёнка, поселить в его душе такой ужас? Да правда ли это или намеренное сгущение красок? Кто знает правду, кроме самой Катерины? А она уже у многих читателей вызвала настроение неверия.

Конечно, дальнейшее поведение матери выглядит самодурством: расслабилась, отмякла под действием выпивки, приласкала – вроде как простила. А наутро, протрезвев, снова приняла прокурорскую позу, совершенно сбив ребёнка с толку. Нелепое поведение для родителя, тем более недостойное для интеллигенции. Одна эта перемена поведения под действием выпивки и после выпаривания из организма алкоголя яснее ясного свидетельствует о том, что сцена накануне была спектаклем, так сказать, педагогическим действом, методом давления с целью получения вернейших результатов. И, скорее всего, Галина Щербакова не представляла, каков должен быть результат, чего она конкретно ожидала.

 

В какой форме должно выразиться раскаяние дочери? Наверняка в зримой. То есть переживания должны непременно привести к переоценке действий. Дочь должна приложить больше усилий и справиться с проблемой. Когда справится, будет прощена.

Как хочется порой родителям одним сильным нажатием на психику ребёнка побыстрее решить проблему. Задачи, требующие разрешения, будут с удивительной регулярностью возникать раз за разом, и политика удара по больному месту будет раз за разом закрепляться и становиться любимой манерой общения. А самое удивительное: трудно разобрать, где родительская суровость переходит в рабовладельческий деспотизм - когда требовательность приобретает формы ковыряния ломом в ране, а методы воздействия - черты палаческого изуверства.

 

Ребёнок не может сказать об этом, потому что не в состоянии осознать, что с ним происходит. Это взрослый может пересказать словами то своё состояние, которое врезалось ему в память. Трудно или легко понять, насколько эффективен избранный метод, если ребёнок застывает в неподвижности, теряется и вообще не понимает, как дальше себя вести. Он непременно попытается для начала проверить старый, самый простой способ: попробовать подластиться к родителю. Но тот в запале раздражения легко может оттолкнуть дитя, тем самым добивая в его сознании окончательное разрушение собственного образа, как любящего родителя. Происходит катастрофа, обрушивается, взрывается, горит внутренний мир – и всё это при внешней неподвижности. Это коллапс, подобный началу безумия.

 

 

Я в замешательстве: не могу ни верить, ни не верить. Застарелый родительский инстинкт говорит, что такая реакция на пустом месте не возникает - для этого, по крайней мере, нужна длительная подготовка, подавление, запугивание. А с другой стороны, уж больно велик эффект. Я ничего не понимаю. То же недоумение выражает и доктор, которой через несколько лет Катерина пересказывает этот случай. И этому нашлось хорошее объяснение: гормональная перестройка, связанная с половым созреванием. В десять лет?

Бывает, но тогда в силу слишком раннего возникновения процесс должен протекать обострённо. Я не врач, но вполне осознаю это. А также понимаю, что мать не могла не знать, что у её дочери наступило такое время. Даже в более старшем возрасте гормональная перестройка характеризуется повышенной нервностью, снижением внимания, угнетением способностей. Потом это всё приходит в норму. Учитель может этого не знать – четвёртый класс! – но мать… Нет, если этот случай действительно имел место, то объяснить поведение матери кроме как небрежностью, даже самодурством, никак нельзя. Да стоит ли тройка такого изощрённого аутодафе? Разве что для матери на тот момент главенствовали более высокие ценности: её собственное чувство тщеславия, в котором дочери отводилось место показательно-образцового свидетельства успешности Галины Щербаковой.

 

Если бы я была по профессии психолог, наверно, по малым признакам я могла бы вывести совокупный диагноз. Но я не психолог и могу опереться лишь на своё собственное ощущение от прочтения, то есть на «верю - не верю», самый зыбкий и неверный критерий, которым, к сожалению, пользуется большинство читателей этой книги. А другого у них и нет. Как нет и осторожности, терпения и беспристрастности в оценках как самой книги, так ситуации конкретного ребёнка, общей картины, неожиданно открывшейся в процессе комментирования и собственной способности и желания понять всё это.

Выяснилось следующее: каждый читатель судит Катерину по собственному трафарету, примеряя её историю лично к себе, сравнивая со своим опытом и делая выводы «верю – не верю» исключительно на примере собственного характера. Можно ли таким путём что-либо понять? Сильно сомневаюсь. Вот и я не поняла. Прочитала этот эпизод и осталась в недоумении – и верить не могу, и не верить не могу. Кто скажет, где правда? Осталось только продолжать чтение.

 

Продолжение здесь .