6. Воспитательная лоботомия
Я пропускаю вычурный, театральный эпизод о прогулках по Риму. Не понимаю, зачем он сюда вставлен. Кто этот «любимый», и зачем вообще эта мешанина. Не лучше ли последовательно описывать свою историю, а не скакать от детских лет ко взрослой жизни? Эта характерная черта катерининой книги впоследствии вызовет у меня ещё немалое раздражение. Я не знаю, правильно ли это композиционно, но то, что такое дело сбивало меня с толку и не раз портило впечатление об авторе, скажу точно. Эти преждевременно выложенные детали взрослой жизни мешают мне разобраться с ситуации, они выглядят нарочито, как некое хвастовство и, полагаю, немало способствуют тому, что читатели начинают искать обвинения автору. Единственное, я допускаю мысль, что в конце книги все детали срастутся, кусочки паззла лягут на свои места, и образуется цельная картина.
«Мы с мамой очень часто и подолгу вели беседы на общеморальные, нравственные, весьма и весьма высокие темы. Главный пафос маминых речей всегда был таков: человек должен быть безупречен в своем поведении по отношению к другим людям. И ещё, очень важное: мама признавалась не раз, что в воспитании сына и дочери главной её целью было, чтобы людям рядом с её детьми было хорошо, приятно, комфортно. У меня просто дух захватывало от такого понимания родительского долга. Я восхищалась и даже не задумывалась над тем, где в таком прекрасном раскладе помещается мой комфорт, моё счастье?»
Да, помню эту систему воспитания настоящего советского человека. Этот особый продукт педагогической науки применялся особенно среди передовой интеллигенции. В грубой форме это можно выразить так: хороший опоссум молчит, даже когда его режут на кусочки. Такие вот стойкие партизаны: что бы ни случилось, никогда не лезь ко взрослым с вопросами. Занятно, что это сохраняется вполне до взрослого возраста, когда, кажется, с вопросами лезть уже можно.
Насколько я поняла, Катерину замуштровали. Ну как бы! – скажут наверняка многие, кто помнит её в тот период. Вот интересно, что замуштрованность нередко выражается в повышенной возбудимости, беспокойном поведении, настырном приставании с вопросами, настойчивом требовании внимания. Это я с удивлением обнаружила во время своей работы в школе. Не знаю, с чем это связано – я не психолог. И не видела я школьного психолога, который мог бы это объяснить.
«...И тут же возникают передо мной вечно печальные мамины глаза, скорбно поджатые тонкие губы. Постоянная складочка между бровей, тяжелый вздох: "Боже, как это всё ужасно, тяжело и невыносимо!" Сцепленные, будто в молитве, ладони, ускользающий от меня взгляд...»
В попытках понять мать Катерина пытается её оправдывать, но попытка защитить мать тут же лишает защитного покрова её саму.
«Ей было плохо на самом деле? Наверное, да. Теперь, когда я понимаю, что рядом с нею, кроме моего брата, совсем не было любимых ею людей, что она была одинока в этой страшной, непонятной, совершенно чужой Москве, ей, конечно же, действительно было лихо. Несчастная женщина... Но в результате она умудрилась создать вокруг себя эдакий Остров Страданий, где, по-видимому, никому уже не было и не могло быть хорошо, весело или хотя бы просто спокойно. В общем, не очень-то хотелось жить...»
Неразрешимое противоречие, безвыходная ситуация.
«...Кажется, именно тогда, лет с десяти, я перестала смотреть вверх, на небо, я видела только асфальт, землю, жухлую траву, собачьи какашки, человеческую блевотину... Меня не интересовали ни звёзды, ни птички, ни цветочки, ни весеннее цветение деревьев. Именно тогда я узнала, что такое бессонница - в десять лет»
Новый повод усомниться в себе, навалить на себя новую вину, вынести ещё один приговор своему существованию: папа, с которым ей было хорошо, вдруг теряет к ней интерес. Какой ответ найти на это? ей предлагают самый простой и понятный – то ли за нежеланием искать настоящее объяснение, то ли в попытках скрыть подлинное положение вещей:
« - Папа любит только м-а-а-аленьких детей. Он как бы огорчался из-за того, что ты росла, росла и выросла. Он не знал, не понимал, каким быть папой для повзрослевшей дочки»
Это глупо. Такими вот шуточками нет ничего проще сбить ребёнка с толку, ведь тем самым ему как бы ставится в вину самый факт его роста. Хорошо бы детки всегда оставались маленькими и милыми, как котята. С кошками вообще легко – живут мало, требуют немного, вопросов не задают.
В процессе познавания мира, его взрослой жестокости, больше негде искать ребёнку ответов, как у родителей. И как быть, когда мир открывает в себе черты жестокости и равнодушия? Хорошо бы у родителей нашлась толика терпения, чтобы найти правильный ответ, регулирующий отношение к миру. Этот ответ находится внутри каждого из нас, только надо суметь его достать. Не навязать свое мнение, а высвободить.
Это эпизод с двумя кошками, сбитыми на дороге. Задыхающаяся от рыданий, невнятно лепечущая двенадцатилетняя дочь вызвала у отца лишь приступ раздражения. Легко понять – кто бы не сорвался при этом «там… там… там…», ведь неизвестно, то ли это очередная истеричная придурь, то ли в самом деле что-то серьёзное. Ну, руки-ноги на месте, кровь не хлещет – значит, придурь.
Я была постарше, лет пятнадцати, когда со мной произошла аналогичная сцена, и реакция моей мамы была похожей. Но только внешне, поэтому я хорошо понимаю разницу. Это был мне урок.
На последней странице журнала «Уральский следопыт» я прочитала открытое письмо в редакцию с ужасающими подробностями описывающее случай дикого изуверства: некий подонок на глазах у всего двора живьем свежевал кроликов. Едва я это прочитала, весь адреналин, который только был во мне, вспенился и пошёл в голову. Вне себя от раздирающего меня гнева и сострадания я ринулась с журналом в другую комнату, где родители и младший брат мирно чаевничали за столом. Потрясая журналом, я проорала, захлёбываясь слезами, то, что смогла изложить – суть довести до слушателей мне удалось не в пример удачнее, чем Катерине. Мать выслушала, уперев глаза в стол, и налила себе чаю.
- Вы что, не понимаете?!! – орала я, не встретив заслуженной поддержки. – Он с них снимал кожу!!! С живых!!!
- Ты чего орёшь? – глухим голосом сказала мне мама. Я удивилась, вытаращила глаза при виде той неприятной мины, что появилась у неё на лице.
- Думаешь, мы не понимаем? – сухо продолжала она. – Думаешь, мне их не жалко?
- Но он же с них живьем…
- Перестань! – резко сказала она. – Мы ничего не можем сделать. Мы. Здесь. Сейчас. Ничего. Не можем сделать.
Я презрительно посмотрела на эту троицу. Они даже чай пить не перестали. То ли дело я - чувствительная такая, душевно тонкая.
- Ты каждый день слышишь в новостях об умирающих от голода негритянских детях, – продолжала мать. – Но я не вижу, чтобы из-за этого ты перестала есть бутерброды с колбасой.
Вот это да! Это же правда! Я онемела и тихо убралась обратно. Это надо было осмыслить. Да, я ничего не смогу сделать, если буду просто орать и трепать всем нервы. Надо уметь различать случаи, когда можно бесстрашно идти в бой, а когда следует сдержаться. Журналисты правильно сделали, что опубликовали это страшное письмо, потому что в людях следует будить возмущение изуверством, чтобы иметь мужество вступиться тогда, когда это в твоих силах, а не писать слезливые письма, изо дня в день наблюдая, как маньяк издевается над человеческими чувствами и раз за разом доказывает всем детям двора, что нет силы, способной обуздать жестокость.
Меня одёрнули и заставили посмотреть вглубь себя, трезво оценить ситуацию и найти силы подавить выброс эмоций. Мне это пошло на пользу. Но ведь и я сама другая – можно ли сравнивать меня, склонную к рациональности и самоанализу, сознательно отделяющую пристрастие от логики, с человеком совсем иной душевной организации? Вот почему я не могу ставить себя в пример с той лёгкостью, какую наблюдаю среди комментаторов на всем протяжении этой своеобразной дискуссии при участии многих оппонентов. Поэтому меня всё время поражают эти однообразные рецепты для достижения счастья: а почему вот я смогла, а Катерина не смогла? А почему этот достойный, выдержанный, трезвый, благородный, стойкий, сильный, мужественный смог, а она не смогла? И тд., и пр. много раз – с незначительными вариациями.
7. Суд толпы
Не скажу, что к этому времени я уже стала на сторону Катерины – поначалу я писала ей резкие, насмешливые письма, в основном определения психологического характера. А как верны они могут быть, если я не психолог?
Что я тогда думала? Вот это есть вопрос: а думала ли я вообще? Мне кажется, что нет. Человек ведь обычно сразу знает, на какой он стороне, и определяющим мотивом служит его личный опыт – очень ограниченная вещь. Поскольку не в состоянии вобрать в себя всё многообразие человеческих личностных отношений – он либо отрицает, либо принимает, но не познает.
Поначалу я пошла на поводу у инстинкта толпы. А толпа – это зверь со множеством пастей. И я с хладнокровием хищника участвовала в травле. Мой рассудок замкнулся на желании обвинять, потому что желание понять сопряжено с работой души, а в каждом из нас живёт древний троглодит. Кто отказывается это признать, рискует поработить свой разум и дальнейшее поведение животным страстям. Он будет гнать жертву, поскольку этого требует инстинкт, наслаждаясь её мучениями и желая ещё больших мучений, и всё будет мало – жестокость ненасытимый зверь.
Время от времени разум будет вскрикивать, прося прислушаться к человеческому, робко приводя доводы, но вкус крови так пьянит. В конце концов, что-то остановит это беснование, но это будет уже внешняя сила – позор разуму. Останутся лишь неосознанные всплески навязанной формальным воспитанием притворной благочестивости - это лишь природная способность к мимикрии.
Видите ли, нам внушают, что мы должны быть добрыми, справедливыми, порядочными, честными, а вот в какой форме это выражается – объяснить забыли. А у мимикрирующих животных лучший способ определить верный тон – подделаться под большинство. И тут все решается очень просто: большая величина есть светоч разума, таланта, средоточие истины и правды. Меньшая в силу ничтожности всегда неправа.
Что такое Галина Щербакова? Известная писательница, следующее определение – талантливая. А талант, как известно, от Бога. Вот вам две величины, порознь равные третьей, равны между собой. Простая математика, позволяющая поставить знак тождества между известностью и безгрешностью. А дальше с пеной у рта следует защищать своё убеждение с наивной верой в собственную непогрешимость, в какой большинство людей просто не способны усомниться. Абсурд? Абсурд.
Да, я так считаю, именно это понимание помогает мне сойти с неверно выбранного пути и начать искать причины, побуждающие меня вести себя, как зверь. А пока я недоумеваю, потому что начались «Записки нездоровой женщины». К какому периоду жизни они относятся? Автор опять ничего не объясняет, только вываливает мне в душу едва переносимый груз болезненных ощущений.
« 4 февраля
Опять кошмар утра. В смысле - кошмарное утро. Другим оно и не бы-вает. Объяснить это очень трудно: всё, всё вокруг кажется тошнотворным, серым и липким. А на своё отражение в зеркале смотреть вообще невозможно - столбняк ужаса пронзает от макушки до пят. Чуть-чуть в себя приводит душ... до которого ещё дожить надо. Был бы пистолет, давным-давно застрелилась именно утром...»
Мешанина, обрывки мыслей, болезненные вскрики, едкая самоирония, страх, недоумение, отстранённое самокопание и чувство вины – пока не знаю перед кем. А я люблю определённость и чёткость: мне нужны не эмоции, а факты. А фактов недостает – только впечатления. Всё это глушит слабые ростки сочувствия – зверь во мне ещё силён. Только рассудок говорит: нельзя судить о явлении, не изучив его. А мне не хочется читать, зато хочется осуждать – как раз за те проявления болезни, диагноз и источник которой мне по-прежнему не ясны. Я понимаю, что это записки больной женщины, но почему нельзя изложить их яснее?! Логика? М-да…
Простая дилемма оказывается для Катерины неразрешимой. Любой двоечник решит эту задачу. Она никак не может понять, почему мать-совершенство не в состоянии помочь ей по математике? Она же была первая в своем городке.
Вот это пример забитости мозга: он не в состоянии найти ответ, когда решение задачи находится за пределами плоскости, на которой уходят в бесконечность две параллельные прямые. Одна прямая «мать – совершенство», вторая «не может помочь по математике». Вывод самый простой: девочка дура.
В пределах плоскости иначе быть не может. А Режабек знает другой ответ, он более приближен к реальной жизни и способен видеть факты в их совокупности. Он знает, что его мать училась по старой программе и училась достаточно давно.
Чего бы проще сказать: да не знаю я эту математику! – и вернуть вывихнутый молением на божество рассудок дочери в трехмерный мир. Но как сказать – ведь сдай одну позицию, придётся сдавать и далее, признавая свое несовершенство и по другим пунктам. А ведь так дело дойдет и до того, что придётся сознаться, что была не всегда права, что часто действовала под влиянием настроения или элементарной лени. Или просто дела не было до дочери. Так окажешься обыкновенным человеком, которому свойственны слабости, ошибки. Будет ли тогда у неё достаточно возможностей влиять на дочь? Нет, чувство вины – это сильное погоняло, гораздо сильнее необязательной и непредсказуемой любви.
Что музыкалка для Катерины? Ещё одно неинтересное занятие, которое она к тому же страшно боится провалить?
Ну мало ли, что детям приходится преодолевать. Ведь вообще вся жизнь это непрерывный процесс борьбы с собой. Девочку заставляют вырабатывать волю. Необходимость приобретать какое-то умение, пусть даже в практически бесполезном занятии есть процесс тренировки, овладения сложными навыками. Ну и что, если девочка не любит музыкалку? Школу тоже многие не любят, однако отменить образование было бы настоящей глупостью – надо через «не хочу».
Мироощущение десятилетней Катерины иногда напоминает реакцию четырёх-пятилетнего ребёнка. Она явно заторможена в развитии, причем неоднородно. В учёбе успевает, хотя постоянно полна страха и не уверена в своих возможностях, как малыш, которого посадили на тяжёлый взрослый велосипед и велели ехать. А вот реакции на простейшие обманные движения взрослых, которые те совершают совершенно несознательно, нередко по привычке к театральным жестам, не те. Странно, что никто этого не замечает.
Знаете, есть у взрослых людей такая манера немного поиграть чувствами ребёнка – то ли лишний раз убедиться, что они вполне преданы тебе, то ли из нездорового озорства. А иногда просто к слову придётся – попугать своей смертью.
Мать однажды рассказала мне с юмором историю из детства. Было ей четыре года, и брат на пару лет постарше. После долгого поста на Пасху бабушка, моей мамы мама, умаялась, выпила чуток и захмелела. Характер у неё был упрямый, сама неулыбчива и порой склонна к мелодраматическим эффектам. Вот проводила гостей, села за стол. Подперла тяжёлую голову рукой и завела низким голосом: вот умру я умру-ууу, похоронят меня-аааа…
Дети заревели, бросились к ней: мама, мама, не умирай! Но нет, она решительно отодвинула их и сурово допела: и никто не узнае-ееет, где могилка моя-ааа! После чего прилегла на диван и заснула мирным сном праведницы. Ребята переглянулись: вроде передумала помирать? На другой день осторожно спросили: ты помирать-то будешь? Получили подзатыльники и весело ускакали – всё в порядке, жить будет.
Маленьких детей легко напугать таким образом, зато они легко и расстаются со своим страхом, если нет реальных причин опасаться смерти близкого человека, от которого зависит само их существование. Что же мы видим в случае с Катериной? Собственно, Галину Щербакову не в чем упрекнуть в данном случае – ну сорвалось с языка. Но никто не заметил, какое разрушительное действие оказало на девочку это мимолетно оброненное слово. А ведь в этом возрасте дети уже вполне критичны и легко различают, где вправду сказано, а где к слову пришлось.
Во что вылилась эта случайная травма? Естественно, она со временем переплавилась в убеждение, что брата любят больше. Причина проста: брату в случае провала грозила армия, а у девочки будет шанс на следующий год. Так что матери можно уже не напрягать все нервы, в мучительной попытке сдержать этим внутренним самосожжением слепо бьющую руку судьбы.
Но перекошенное сознание её дочери привычно запутывается в ложных предпосылках, делая неверные выводы в отношении одних фактов и упорно не желая признавать другие.
Если эта уродливая система опознавательных колышков внутри семьи как-то действовала, то для внешнего употребления она не годилась – интуиция подсказывает, что вне семьи действуют какие-то иные законы, на изучение которых ни времени, ни душевных сил не хватало. И девочка находит выход: двоемыслие как способ существования. То есть мимикрия, приспособленчество.
8. Жить по совести
«Признаюсь честно: со всеми прочими девчонками я "исполняла долг": надо было дружить, надо было поддерживать отношения, надо было быть в коллективе. Иначе съедят заживо. Этот закон я освоила в довольно раннем возрасте»
Но законы взрослого мира куда сложнее – как понять? Как себя вести? Где притворяться, где говорить правду? Едва ли кто в семье Катерины догадывался, что она решает в своем уме такие недетские задачи. Ведь большинству притворство дается от природы, оно органично вписывается в их характер. Это история про пасхальное христосование, когда между добрыми знакомыми, не обязательно христианами, принят такой обычай – поздравлять с Пасхой. Только надо знать, кому звонить. И не дай Бог ошибиться.
Попытка подражать безошибочному образцу провалилась в корне: елейное маменькино «Христос воскресе» залетело обратно в глотку и там застряло – похоже, навсегда. Ужас врезался в рефлексы, он всё ещё имеет власть над Катериной – в такие-то годы?! Простая ханжеская выходка, которая в другом бы вызвала кратковременный испуг или вообще была бы понята, как придурь, словно бритвой срезала часть сознания ребёнка. Вот это власть над умом дочери! Кажется, что все нейроны её мозга намотаны на кулак матери, и та правит ими, как поводьями.
Настройки мозга легко сбиваются – не отличить правду от лжи. Как себя вести, чтобы угодить матери? Программа слишком сложна, а природной хитрости нет – родители держатели законов мира, они творцы семейной Конституции.
« - А я считаю: пусть знает! - гордо и по-ленински убеждённо отчеканила мама. - Пусть живёт не по лжи»
Красиво, эффектно, театрально.
«Я ею так гордилась! Да, конечно, все эти люди - трусы и лицемеры и делают из своих детей таких же, как они сами. Только так, как говорит моя мама, и надо, только так и правильно! Но... трудно очень. Очень трудно - мне... Двоемыслие в космическом масштабе да с раннего возраста - испытание для психики на уровне недоброго научного эксперимента с мышками: сколько, интересно, это маленькое животное ещё выдержит ударов электричеством по определенному участку мозга, пока не решит уже, наконец, повеситься на собственном хвостике в своей клеточке?»
Как жить по совести? Ну, … не делать того, во что не веришь. Вот не говорит она больше «Христос воскресе», а как быть с комсомолом? Если по совести, то отказаться – принять мученичество. А домашний талмуд предписывает мимикрию. Так по совести или по закону?
«- Я верю в доброе, нравственное начало в человеке, - говаривала она часто очень проникновенным, глубоким голосом, интонационно немного давя на каждое слово, как бы плотненько запихивая мне в голову эти самые начала. - Честность, честь, мораль... Без них человека быть не может. Без этого он - пустое место и безнравственный тип...»
Так нравственно или безнравственно? Морально или не морально? Кто угодно сообразил бы, она – нет. Морально и нравственно то, что выгодно родителям, оно же честно и по совести. А твои собственные оценки своего же поведения, своих нравственных норм – пустое место. Такое бывает только в одном случае – при отсутствии личности. Вот вся разгадка – в Катерине отрицали личность. Ей навязывали только внешний свод правил, поведенческую маску, а это не имеет никакого отношения к миру совести, разума.
Надо думать, человек, над которым проделывают такую бессистемную мозговую кастрацию, в конце концов начнёт бунтовать. Выпалывание личности в данном случае проводилось действительно бессистемно, без всяких методик, наобум, хаотически, без ясной цели. Это был дикий огород, где засевались репьи в надежде получить яблоки.
«Напрасно я порой похваливаю себя-ребёнка, как умную и развитую девочку. Часто я бывала тупа, как сибирский валенок, и ненаблюдательна, как олигофрен. Так долго, почти до взрослости, не замечать очевидных и стыдных вещей...»
Если бы она была умнее, сообразительнее, более гибкой, то превратилась бы расчетливую, хитроумную, ловкую стерву. Всем бы умела угождать, всем была бы мила, сделала бы карьеру, сохранила в неприкосновенности нервную систему, слыла бы обаяшкой, была уверена в себе, как в существе безукоризненном, не замечая самого отсутствия совести, как категории в данном случае чисто условной – о ней можно пафосно выражаться, но пользоваться нежелательно. Таких-то милашек кто не полюбит, у нас им решпект и уважуха. Как говорится, ласковое теля двух маток сосёт – соображать надо!
А так лавирование между Сциллой общественных реалий и Харибдой беспорочного домашнего закона ломало девочке психику – она так и не знала, как бегать между высшими материями духа и отрицаемой материнским вероучением грязной похотью плебса. То есть между музыкальной школой и потными щупальцами очередного подонка. Эту задачу ей предлагалось решать самостоятельно.
9. Грязная правда жизни
«- Мам, - жалобно скулила я дома. - Опять меня щупали...
- Боже, какой кошмар! - всплескивала руками мама и горестно качала головой.
Папа не реагировал вообще.
Каждый вечер после троллейбуса я с ужасом подходила к нашему двору, гадая: удастся мне проскочить до своего самого крайнего подъезда целой и невредимой и что меня ждёт в самом подъезде? Но ни разу домашние не вышли меня встречать, хоть я постоянно и говорила, что боюсь»
Один только этот небольшой фрагмент, где описан страх ребёнка перед вполне реальной угрозой быть изнасилованной, убитой, при попустительном равнодушии родных, которые настаивали на этой музыкальной школе. Никакие самые страшные примеры не могли поколебать этого спокойствия родителей, уютно сидящих перед телевизором. Дочь, не наученная элементарным правилам безопасности, в одиночку отбивается от насильника, а в семье всё то же молчание.
Другая бы, как дважды два, высчитала бы простую истину: родителям всё равно, что с ней будет, а отсюда сделала бы следующий вывод: зачем ребёнку, чья жизнь не стоит ничего в глазах родителей, учиться в музыкальной школе? Элементарно подняла бы бунт и свергла музыкалку.
Но, если бы все было просто так. Нет, несомненно, родители Катерину любили, просто их любовь принимала такие диковинные формы, объяснить которые здравый рассудок не в состоянии – молчать проще. Или удивляться: может, ты сама его как-то спровоцировала, этого подонка? Ведь даже статистика говорит, что в изнасилованиях чаще всего виноваты жертвы – например, не надо шляться в темноте по улицам. Да-с, это загадка для пытливого ума.
«Я пребывала в абсолютном непонимании мира, жила в каких-то мифах, созданных неумными, плохо образованными, заплутавшими в трёх соснах взрослыми, погрузившими меня, ребёнка, в трудный кривой мир, напоминающий реальности Кафки и Босха, а потому этот ребёнок существовал в диком разладе того, что внутри, с тем, что вовне»
Если вы хотите вырастить пушистую белую кошечку, берите как минимум, пушистого белого котёнка.
Окончание следует.
Источник: http://sivion-lil.livejournal.com/ |
