Окончание. Вторая часть здесь
10. Картина болезни
Создается такое жалкое впечатление о ничтожности Шпиллер, надуманности её «болезни», изнеженности, барственной капризности, полной несостоятельности в решении личных проблем. Мещанское сюсюканье над дурацкими накидками на кресло в то время, как её дочь мечется в своей неустроенной жизни. А после этого следует вот что:
«- Мама, мамочка, прости! - плакала я в трубку, согнувшись в три погибели от боли и держась за стол, чтобы не упасть от головокружения. - Но мне очень плохо... Я даже Алиску на руки взять не могу...
- Ну, хоть сегодня ты могла бы обойтись без своих фокусов! - я вдруг услышала мамин рыдающий голос, почти стон. - Такие собы-тия... Боже, убили священника Меня! Понимаешь ты? Александра Меня убили! Такое горе, я места себе не нахожу... А ты опять со своими глупостями!»
Это реакция матери на состояние дочери – болезнь под непонятным и несерьёзным для любого русского названием – депрессия! – в самом разгаре.
Только много позднее я иначе посмотрела на этот бардак в голове Катерины и поняла его причины. Откуда мне знать, что такое депрессия – даже специальный материал, приведённый автором, не подвинул меня к пониманию проблемы. Ответ был получен чисто интуитивно. До этого я раздражалась на весь этот головной сумбур, вываленный на читателя в главах «записки нездоровой женщины». Эти фрагменты перекрывали путь к пониманию, лишали повествование ясности, выглядели, как неуклюжие попытки самооправдания. В нём не было искусности, здравого смысла.
Нормальный человек не станет так лихорадочно закидывать себя мусором, выставлять себя в таком неприглядном свете, чтобы потом так отчаянно отбиваться в комментариях от вполне понятных гневных нападок читателей. Для разумного существа естественно не выставлять напоказ свой внутренний раздрай, а последовательно, убедительно доказывать свою правоту, привлекая к себе внимание читателя, ища согласия, сочувствия. Вот так нормально, а не то, что делает Катерина, позоря себя и хаотично разрушая свой же собственный образ безвинной страдалицы.
Хорошенькие слова я накидала тогда в комментариях. Тут драли автора все, кому не лень, и только редкие голоса прорывались сквозь всеобщий гул – те, кто понимал, о чем речь. В какой-то момент я устала продираться сквозь эти сточные воды внутреннего состояния Шпиллер, меня натурально стошнило возмущённым комментом: это какой-то Рагнарёк! Ну да, конец света в одной отдельно взятой голове.
Бросив читать этот кошмар, я призадумалась: а что именно меня так возмутило? И с удивлением вынуждена была себе признаться, что меня отталкивает само страдание, концентрированно присутствующее в «записках» - факт, который я не оспаривала.
Вот так раз! Вот это святоша, благородная и правильная! Как хорошо и приятно обливаться слезами над вымыслом, сочувствовать книжным героям, трогательно переживать за каких-нибудь «ельфей» или возвышенно-душевных упырей. А вот реальный человек с его непонятным внутренним миром оказался за пределами естественного сострадания, этой всечеловеческой доктрины, служащей основным признаком цивилизованности.
Ибо сказано: поступайте с людьми так, как вы хотите, чтобы поступали с вами. Сотни лет напыщенных христианских проповедей, а в результате всё та же жестокость первобытного неандертальца: кто упал, тех бей ногами! Одним словом, жила-была девочка – сама виновата…
Самое главное, что дошло до меня не сразу (какая ж я сама у себя умная!) – тот поразительный факт, который перевернул во мне всё сознание и коренным образом изменил отношение к Катерине, сменив гнев на милость. Та очевидная вещь, которая допёрла до меня с таким трудом, о которой вопили «записки», как вопит о своей боли бессловесное животное, не понимающее, что с ним происходит и молящее о помощи – кого угодно! Ведь «записки» относятся ко времени второго замужества, жизни с любимым человеком, счастливой обеспеченности, когда всё, что хочет Катерина, ей уже дано. Чего она хотела?
"А она хотела красиво жить и ничего не делать." - belan_olga
Вот она получила это. Чего ж не счастлива? Отчего не торжествует, не хвалится удачей, хотя так и считает, что новое замужество – удача? Вот тут бы пройтись павой перед глазами всех, кто ранее её не ценил, принижал – красивая, нарядная, богатая, независимая, холёная, обожаемая мужем, носимая им на руках, избавленная от готовки, живущая в прекрасной новой квартире – а вот я какая, вот вам всем! Что, выкусили?!
Это же так естественно – утереть носы всем недоброжелателям самим фактом своего счастья – не смотря ни на что! А её выкручивает самая жестокая судорога депрессии. Она чувствует себя обузой для мужа, клянёт себя за слабость. Ведь с неё ничего не требуют – нет необходимости притворяться больной, чтобы увильнуть от работы или оправдываться как-либо ещё за какие огрехи – нет претензий! За ней трогательно ухаживает муж, а она вянет, усыхает и всё более мечтает о смерти. Неестественно.
Вот тогда я поняла, что Катерина не лжёт, что депрессия действительно смертельная штука, заживо пожирающая свою жертву. Вот это всё нужно доказывать, убеждать, оправдываться, извиняться за свою болезнь, убеждать в своем праве на счастливый лотерейный билет, праве на личное достоинство, собственную ценность. Это долгий путь из морального рабства, выползать из которого пришлось на коленях.
Среди груза застарелых, непереваренных проблем, после многих лет бессознательной жизни, её переклинило на симптомах, причины которых она не понимала. Да и никто не понимал. Какая-то болезнь – что за болезнь? А болезнь ли это? Когда болит – болезнь или не болезнь? Лечить или наказать? Чем лечить то, что не поддается определению? Родители уже намаялись с этой «болезнью» и не верят дочери – да она просто работать и учиться не хочет! Странно: почему у девочки, которая училась всегда хорошо, такой страх перед экзаменами? Конечно, лень!
Наконец, мне становится понятен тот сумбур, который царит в «Записках больной женщины» - эта беспорядочная смесь в упоминаниях вещей мелких, не относящихся к сути дела, засоряющих повествование своим множеством, и тех, что существенно важны для понимания ситуации. Оказалось, что все они важны и все рисуют подлинную картину – тот разлад личности, который терпит Катерина.
Действительно, всё смешалось в её больном сознании – пустяки и важное, - и она судорожно перебирает все эти осколки своего бытия, пытаясь воссоздать из них картину самой себя. Всё мешается в кучу, больное сознание цепляется за какие-то мелочи и упускает самое важное. Тут же дочь, терпящая бедствие, и всякие нелепые накидушки и покрывала. Сознание себя, соскальзывающей в пропасть безумия, и какие-то рассуждения о фильмах, салатиках, суетливое сосредоточение на косметике.
При всём том она говорит о себе так грубо, как не скажет женщина, занятая своей внешностью – не лицо, а рожа. Как будто сам процесс ухода за собой вызывает у неё противоречивые чувства, как будто её кто-то принуждает к этому. Тут же маникюр, а следом – рассуждение о смерти.
Трудно мне было понять, весьма трудно, что в совокупности все эти противоречивые и раздражающие заметки и есть картина глубокой болезни. Как требовать от человека с проявлениями глубокой депрессии ясного диагноза собственного состояния? Особенно, когда он сам ещё не знает, болезнь это или просто какой-то иной дефект. Да, поддавшись своим первым впечатлениям, я проявила тот же тупой идиотизм, какой свойственен людям, от природы глухим к чужому состоянию.
То же самое присутствует и в других главах книги, за что автору и достается полной мерой от нетерпеливых читателей – им нужна ясная клиническая картина, а Катерина как бы сама ищет у них верных определений. Она выкладывает подряд все картинки из своего детства, пытаясь как-то их оценивать, давая им свои объяснения, а читатели негодуют: неубедительно!
Да, требуются настоящие, масштабные свидетельства преступления матери Катерины, чтобы было отчего содрогнуться – давайте сюда ножи-топоры, буйное пьянство с погонями, наглядную разудалость нашего человека и очевидную, не поддающуюся никаким сомнениям грязь душевного естества. Вот тогда поверим, а все, что за пределами этих смачных подробностей, не есть достойная внимания картина.
Да, так у нас и считают доныне. Как говорится: вот когда убьют, тогда и жаловаться будешь. Вот почему воспитанная в том же понимании Катерина никак не может дать ясную картину той тихой гнусности, что творилась в её доме многие годы. И тогда просто высыпает перед читателем всю массу странных бытовых мелочей, надеясь, что хоть в совокупности они составят верное впечатление, надеясь на здравый ум читателей, которые не испытали разрушающего влияния депрессии и, вроде бы, должны мыслить цельно.
11. Нравственный вакуум гоминид
Как у нас говорится: не до жиру, быть бы живу. Большинство деталей катерининой истории оказались за гранью понимания нашей просвещённой публики, слишком тонкой духовной материей, чтобы вникать в них.
Как понимать такие неясные взору картины, если большинство наших соотечественников настолько закалились душевно, что спокойно могут жевать, глядя на документальные кадры, запечатлевшие зверства фашистов. Разве чуть замедлится пищеварение при виде кровавой хроники о «подвигах» террористов – не у нас, и ладно. Или едва ощутимо толкнёт сердце во время просмотра передачи про очередного маньяка-детоубийцу и зрелище его жертв.
Да, мы очерствели, и для того, чтобы тронуть нас, нужны поистине грандиозные полотна человеческих страданий, этакие полные крови чаши из глубин дантова ада. Наверно, этот душевный иммунитет привит нам ещё со времён инквизиции, а, может, раньше – от пещерных времён. Психология раба, для которого плётка страшнее унижения. Ягодичное восприятие бытия, нравственное бесчувствие желудочной модели.
Моральные ощущения у нас настолько размыты, что порой человек не может отличить эмоциональное нетерпение от требований нравственности. Отсюда всё то множество пустых и скорых советов, которые подобны попыткам прикрыться от грозы газеткой.
Большинство наших людей испытывают глубокое инстинктивное отвращение к реальным проявлениям жизни. Грязная правда шокирует их, и они будут неистово протестовать против любой открытости, считая её непристойной. Эта нетерпимость к оглашению порока удивительно легко сочетается с благосклонным согласием с самим пороком – такая двойная мораль, сродни воровской.
Есть общепринятые нормы морали, а есть тончайшие различия внутреннего чувства справедливого, называемого нравственностью. Но, как ни странно, самые ясные положения морали оказываются совершенно расплывчатыми, когда дело доходит до конкретных деталей.
Та же общественная мысль как угодно может трактовать одни и те же поступки – в зависимости от симпатии, как общества, так и отдельного человека. И при этом проявляет невиданную гибкость мнений, в итоге выдающую неполноценность собственной морали. И, что самое скверное, такое извращение (не путать с непониманием) по самому факту распространённости порой претендует на роль нравственного кредо.
Это у нас говорят: не пойман – не вор. То есть, было бы все шито-крыто, внешне пристойно. Вот такова была мораль ГЩ, которой она учила детей. Старший сын легко усвоил эту мудрость, а дочь оказалась туповата – никак не могла связать внешне безупречный облик матери с её «тайной доктриной».
Внутренняя атмосфера семьи, установившаяся между родителями и сыном, была непротиворечива и вполне целостна – они понимали друг друга. А вот дочь тут была чужеродным включением – она не вписывалась в негласные правила этого маленького сообщества. Она никак не могла полностью усвоить хитрые правила этой игры, воспринимая некоторые вещи слишком серьёзно. Конечно, ведь они касались непосредственно её и ломали ощущение безопасности в семье.
А между тем ей внушалось, что родители безупречны. Отсюда совершенно естественный в таких случаях вывод: сама виновата во всем. Что мысли дурные у тебя относительно брата, а не у брата относительно тебя. Кого тревожит насилие, тот и виноват. Попробуйте жить с таким и не свихнуться.
Есть натуры грубые, которые легко отбрасывают такие разрушительные воспоминания, а есть более ранимые, которые не могут подавить в себе этот груз отвратительных впечатлений. Но, если подумать, то ни первые, ни вторые не могут миновать воздействия таких мерзких экспериментов над ними.
Первые могут вполне реализовать их в своей семье, потворствуя издевательству над своими детьми (а как по-другому? они же согласились с этим, как с нормой). А вторые будут весь остаток жизни нести в себе кровоточащую рану испытанного унижения. Вот от того, как к этому относится общественное большинство, зависит и определение нашего общества: либо дикари бесчувственные, либо цивилизованные люди. Среднего арифметического нет. Нельзя совмещать в обществе то и другое разом, сливая обе морали воедино.
Катерина нашла этому такое определение: мать её не любила. Это слова, в которые каждый вкладывает свое понимание, вот откуда разногласия. Но ведь можно быть нелюбящей матерью, то есть не всем дано испытывать сильные эмоции. Но при этом оставаться нравственным человеком, стремясь выполнять свои обязанности в той мере, в какой ей допускает понимание.
Вся долгая дискуссия по книге Катерины происходит именно оттого, что тут сталкиваются две эти морали, два образа мысли. Одна - шельмецкое «шито-крыто», прикрывающаяся высокопарным «мать – святое!», вторая – бескомпромиссная требовательность к морали. Моральное калечение, нравственное убийство у нас пока не классифицируется, как преступление. Одно дело с телом: убил человека, сделал его трупом – это вполне зримая категория деяний. А вот растление души далеко не всегда заметно, особенно в обществе, где душа эта и не признается реальной категорией.
По сути, и я уже говорила это, Режабек – та же жертва домашней моральной кухни, только он доволен своим увечьем. Кривой в мире кривых себя чувствует нормальным.
Эта ситуация сравнима с известной теоремой Ферма: возможно, доказать истинность её не представляется случая потому, что сам доказательный метод лежит в ещё неизвестной нам области математики, поэтому приходится идти долгим и утомительным путём практических вычислений, которому конца нет. Вот и тут: не потому ли ситуация Катерины столь неоднозначна в глазах публики, что сама область отношений слишком глубока для неглубокого сознания большинства читателей?
То есть не существует для них той тонкости нравственных вопросов, в сфере которых и происходит рассмотрение ситуации, и потому всё для них возмутительная дурь и чепуха. Вот почему они так быстро теряют терпение и переходят к элементарным оскорблениям, что не ощущают аморальности любого унижения человека человеком.
Этой нечувствительностью пронизано всё наше общество, глумливо относящееся к самой мысли о человеческом достоинстве. И что же, разве этот факт есть причина для того, чтобы вовсе не поднимать вопроса? А ведь рассматривается он не чисто умозрительно, не в сфере неких общих примеров, а прямо по живому человеческому материалу. И это большинством оказывается вообще незамеченным, как будто беседа проходит в области общего теоретизирования – вот что удивительно.
То есть выявилось, что родители Катерины, а не только мать, люди публичные, беседующие с публикой на темы именно высокой морали, притом отчаянно лгут и в сути своей покрывают свои самые низменные пороки.
Все разговоры в той же юношеской повести «Вам и не снилось» о возвышенной любви, честности, порядочности, есть не более чем лукавство, игра с молодым поколением в идеалы. Именно игра, никак не более того. Такое актерствование с убеждением, что так и надо – главное, чтобы всё шито-крыто было. И действительно, с этим она попадает в точку, поскольку с такими убеждениями и такой семейной моралью ни на дюйм не высовывается из общественного болота. То есть вся прогрессивность её книг, весь нравственный запал сводится к пустобрешеству и позе. И это всё в рамках скрытого общественного эгрегора считается нормальным. Главное – держать марку.
Но дочь ГЩ, в которой не укоренилась семейная мораль, которая, наоборот, обрела со временем своё, четкое нравственное ощущение, и выступила открыто с опровержением мифа о совестливом классике современности – своей матери. Очень велика потеря в рядах классиков? Как говорится, поэтом можешь ты не быть, но гражданином быть обязан. Так вот, тут наоборот: для того, чтобы пафосно глаголать о высоких истинах, вовсе необязательно иметь хоть какое-то представление о нравственности.
Многие люди свято убеждены в неоспоримости факта. Его величество Факт возводится в степень абсолютной истины. А истина однозначна, следовательно, и оценка её однозначна. Только в том и дело, что никакой оценки факту, как однозначной истине дать нельзя – всякое явление в человеческом обществе рассматривается исключительно через призму чьего-то восприятия. Причем, существуют две точки зрения: общественная и личная, которые в итоге могут не совпадать.
Существует мнение, что общественное мнение неизбежно должно поглощать личное – по праву более сильного. Вот это невыраженное право большей частью и имеет место. То есть, кучей нападать всегда легче и успешнее. Руководствуясь именно этим заглазным правилом, ГЩ и вела атаку на дочь, собирая вокруг себя как можно больше союзников – почитателей, коллег-журналистов, родственников, знакомых.
И никого особо не смущала эта стратегия стайности, направленная исключительно на подавление инакомыслия в лице своей дочери. Само по себе это поразительный факт в обществе, претендующем на высокую мораль. Тем более возмутителей протест одиночки, решившейся выступить против такого могущественного общественного мнения, созданного прозорливо очень загодя. И надо же, как быстро этот колосс зашатался! Не потому ли, что чувствовал шаткость своего основания?
Да, рассматривая случай Катерины, я не сосредоточена на нём, как исключительно на частной проблеме. Это уже пройдено, был этап. Когда валом пошли письма и отклики, поразительным образом один в один отмечающие нечто общее, уже невозможно было игнорировать явление, чтобы вместе с тем не упасть в собственных глазах. Это внутренний суд, никому не видный. Только себе можно дать честный отчет: не врешь ли ты, когда молчишь. И не говоришь ли неправду, когда ищешь мирного разрешения вопроса.
Легче всего проповедовать смирение, особенно другим – не себе. На этом ломаются многие праведники: даже не замечают, как переходят границу собственных критериев справедливости и начинают из одного лишь упрямства оправдывать то, что в другое время осудили бы. Как переворачиваются с ног на голову их понятия о моральном, а они в запале полемики не замечают.
Но наступает вдруг момент, когда следует спросить такого человека: а что ты, собственно, защищаешь? Вот такой момент не раз наступал в ходе этой долгой, полугодовой дискуссии. Тогда человек отвечал: я защищаю мою любимую писательницу! Да ради бога, следует сказать таким защитникам – любите на здоровье. Какое вам дело до этой дискуссии, неужели чье-то мнение может повлиять на вашу любовь? Что за странная зависимость?
Нет, конечно, дело обстоит не так. Видите ли, для завершённого, абсолютного образа ГЩ, как пророка, классика, учителя молодёжи не хватает самой малости: чтобы не было этой дочери. Вот это многие и высказывают, наверно, надеясь, что дочь как-нибудь сама испарится. Нет, не замолчит - этого мало и всегда было мало. А просто самый факт её существования станет мифом. Недаром же ГЩ так жалела, что родила её.
О, если бы можно было прожить жизнь сначала! Если бы можно было предвидеть финальные последствия своих поступков. Кто ж не мечтал об этом. Да только дело-то пустое. Куда проще признаться в собственной ошибке, в недобросовестности, в пренебрежении и лжи. Только для этого, как минимум, надо иметь нравственное чувство. Вот и все. Нет его – нет избавления.
Возможно, было бы примирение – во всяком случае, Катерина долго в это верила. Но не её семья, потому что они никак не могут примириться до сих пор с самим фактом её существования. И особенно с тем фактом, что она всё-таки нашла и счастье, и любовь, и особенно любовь дочери. Вот с этим фактом и идёт война. Такое смешное, детски-незрелое зажмуривание проблемы. Тупое дело воевать с фактами при помощи их ошельмовывания - полный провал.
Мне думается, одна из причин этой враждебности – нежелание вникать. Действительно, автор предлагает как бы пройти с ней этот путь – от детства через болезнь к выздоровлению. А кому захочется погружаться в такой негатив? Легче объявить тему не стоящей внимания, автора лживой и наскоро заявить преданность устоявшимся идеалам – себе целее, а то нервы тратить на то, что не твоё.
12. Защита Режабека
Именно ответное выступление брата Катерины – Александра Режабека расставило для меня все точки над «I» и рассеяло все сомнения. Если до этого я была склонна рассматривать её отношение к брату и его влиянию на её мировосприятие, как к чему-то более навеянному болезненным состоянием психики, то после прочтения эссе «Катерина Шпиллер, не читай!» окончательно уверилась в правдивом изложении застарелого морального гноища этого семейства.
Первое впечатление о творении брата Катерины: ну ловко строчит, шельма! Силён писака! Ярок, красноречив, остроумен, гладко растекается мыслью по древу.
Чем дальше читаешь, тем больше ощущаешь: слишком старается перчить. Не то, чтобы слишком остро, но навязчиво - очень. Такое впечатление, словно за множеством слов автор пытается старательно спрятать какую-то мысль, не дать читателю вспомнить о главном, засыпать живописными подробностями иные факты.
Да, это попытка своеобразного гипноза, такого наскока на читательские мозги. С другой стороны, обращается он вовсе не к читателю, а к своей сестре, и всё его блистательное остроумие призвано развенчать тот некрасивый образ семьи, который сложился в книге Катерины.
Действительно, очаровательно получилось. Легко, играючи всё объяснилось: один монстр был в семье Щербаковых – сама Катерина. О чем с откровенной издёвкой ей и излагает брат, тем самым подтверждая всё то, что она и говорила. Плохая девочка попалась – не то больная от природы, не то врождённая лгунья и притвора. Пока толком в семье не решили, но вполне сгодятся обе версии – по мере надобности можно выдвигать то одну, то вторую.
Долго и сочно Режабек излагает свою версию прошлого – его право так видеть, никто не станет отнимать его. Только за этой изощрённой риторикой и глумливым выгибанием с гораздо большей отчётливостью, нежели в книге Шпиллер, выступает настоящая картина – именно та, о которой она пыталась рассказать. Да, теперь, читая эссе Режабека можно представить, как действительно это происходило, год за годом – всё отношение Режабека к сестре: наглое, издевательское, подленькое.
Вроде бы пытается он писать тёплыми красками родителей, умело пользуясь словесным инструментом, но почему то картина получается лишь щедро расписанным фоном, выделяющим одинокую фигуру в центре – Катерину. И когда понимаешь, что всё это изобилие изобразительных средств направлено только на то, чтобы нанести сестре как можно больше публичных уколов, то уже не остается сомнений: да, так оно и было.
Так много слов случайно не произносится – за ними Режабек скрывает правду, о которой говорить не может и опровергнуть которую тоже не может. Самое главное среди всей этой развесистой словесной пены то обвинение, которое ему постоянно выдвигает книга Катерины – ночные эксперименты над младшей сестрой, творящиеся с равнодушного попустительства родителей. Тут уже сказкой о страшном петухе или колбасках в пиве(пошлый юмор, надо сказать!) не отделаться – ответ не может содержать интерпретаций: либо да, либо нет.
Что тут сказать, чем отвести глаза публике? Да ладно бы это происходило пару раз, так что испуганная девочка не могла бы себе объяснить, что же такое это было. Но ведь творилось это дело в течение пяти лет – пяти! То есть ночные ощупывания начались, когда ребёнку было лет семь, и продолжались до начала полового созревания. И никакого объяснения со стороны родителей – молчание и вид, как будто ничего нет вообще. То есть нормально всё. И у кого бы при таком положении вещей не поехала психика?
И как это происходило в реальности? Уж наверно девочка понимала, что творится над ней что-то очень гадкое. Лежала она бревном, зажималась, стараясь уйти от лапающего её братца, пыталась как-то несмело защищаться, робко отталкивала его наглые руки? Не верю, что он не понимал того, что творит. И как же он справлялся с её сопротивлением? О, да, я представляю: примерно так, как подстрочно делает это в своем оригинальном опусе: заткнись, дура! И со всей злости по рукам, чтобы не выступала.
Но теперь, когда больше по голове не треснуть дорогой сестрёнке, когда так неприлично на глазах у публики не прошипеть «иди ты», нужны какие-то другие приемы, чтобы надёжно прикрыть бесстыдно оголившиеся тылы. Как было всё прекрасно, когда она молчала, и было всё шито-крыто. Теперь приходится отвечать на едкие вопросы.
Уважаемой Галине Щербаковой уже не нужно это делать – мёртвые сраму не имут. А живым приходится. И вот тогда приходит на выручку многократно испытанный, отлаженный, оправдавший себя в деле журналистский приём: замалчивание правды. Надо просто сделать вид, что ничего не было, а пустующее место замаскировать каким-нибудь милым и невинным признанием.
Как пространно расписывает Режабек свои студенческие годы, входит в подробности, не относящиеся к делу, любовно выписывает свою фигуру, не жалеет себе похвалы и мягко журит себя за немногие недостатки.
Как захватывающе интересны описания занятий в морге с традиционно поедаемыми в присутствии трупов бутербродами – классический образ несгибаемого и бесстрашного отечественного медика, который хитёр, как змея, и выпить не дурак. Трогательные воспоминания о первой любви – как раз тогда, наверно, отпала необходимость в ночных играх в дядю доктора. Наверно, к тому моменту студент окончательно определился с выбором профиля и решил, что гинекологом он уже не будет.
А как же интересующий всех вопрос? А никак. Публика должна насытиться остроумными описаниями похождений молодого Режабека, да так, что утомилась донельзя и больших впечатлений уже не желает. Режабек давно уже похоронил эту тему, в чем вполне открыто, в обычной своей хамской манере и признался в комментариях, заявив, что в возрасте за сорок сестра его уже не привлекает. Ну, так сказать, раз уж совсем избежать острых вопросов не удается, так хоть молодецки плюнуть в лицо сестричке да и полюбоваться собой.
Грязный сексуальный подтекст постоянно звучит в «писаниях» Режабека – очень скрытно в пристойно-зализанном эссе и открыто-нагло в его комментариях. В погоне за острым словцом он как будто не замечает гнусности своих высказываний, словно потребность немедленного унижения сестры подавляет в нём остатки здравого смысла.
Чем более он открывает себя, тем более красуется перед зрителями, словно празднует заслуженный триумф. Подбадривание публики заводит его настолько, что он начинает повторяться, старательно копируя свои особенно удачные комментарии, как некий образец остроумия, и впадая от этого в эйфорию.
Кажется, он верит, что удачное словцо способно убедить любого в его безусловной правоте, а грязные эпитеты будут восприняты, как доказательство несомненной честности. Изворотливость, насмешливость, лживость и беспринципность настолько откровенно звучат в любом его слове, что поневоле дают возможность понять, какова же на самом деле та атмосфера, которую во многих словах, с усилием пытается донести Катерина до читателей.
В это трудно поверить, почему многие и не верят. Молчание самых близких родственников Шпиллер скорее играло им на руку, поскольку в своих «защитах» они себя полностью разоблачили. Начиная с ответа Режабека, картина приобретает всё более глубины и цвета, становится объемной – Режабек наполняет образ, изложенный в книге, своим подлинным содержанием – настолько убедительно, что мои сомнения отпадают.
Мой вердикт таков: не вздумай Режабек оправдываться в своих писаниях, сошёл бы за беленького, а так сам себя загадил по самые уши и выше.
Источник: http://sivion-lil.livejournal.com/ |
